Ренсинк Татьяна
***
Лес осенний позабыл летних сказок пения.
Мир волшебный охладел и нету восхищения.
Где сирени запах был — остались лишь видения.
Соловьев заснула трель. Душа заперта. Нет освобождения.
Томима я, закрыта я,
Как птица в клетке вечности.
Забыта я, не знаю я
Полета радостной беспечности.
Вновь заскрипит стальная дверь.
Падет рука бесчеловечности.
Прорваться хочет хитрый зверь,
Поймать желает лицемер.
И я жду... хоть миг сердечности.
Холодами на ветрах осень улыбается.
Как художница, она красками прославится.
Деревья дрогнут без листвы. Дожди шумят, ругаются.
Но осени тепла видны. С солнцем она все же встречается.
А я томлюсь, закрыта я,
Как птица в клетке вечности.
Забыта я, не знаю я
Полета радостной беспечности.
Вновь заскрипит стальная дверь.
Падет рука бесчеловечности.
Прорваться хочет хитрый зверь,
Поймать желает лицемер.
И я жду... хоть миг сердечности.
Милана вновь стояла у клетки с тихими в ней канарейками. Она смотрела на них. На глазах печалью все искрились невысыхающие слезы.
-Как я завидую вам, - вымолвила она. - Лучше быть в вашей клетке, чем в этой.
-Добрый день, Милана, - раздался позади голос графа Краусе.
Он уже некоторое время стоял на пороге и не желал нарушать ее тишину. О приезде его Милане не сообщали, поскольку он вызвался сам поприветствовать ее и подбодрить. И, как только она заговорила, он сделал шаг. Вздрогнув от неожиданности, Милана все же осталась стоять на месте.
-Вы презираете меня? - остановился граф за ее спиной.
-Мне не за что Вас презирать, граф, - чуть повернув голову в его сторону, ответила она.
-Я приехал, и мне сообщили, что Вы уже знаете о моем намерении, - нежно говорил он далее. - Я клянусь, что от меня ждать предательства не стоит, как с Вами поступил князь Алексей Нагимов.
-Алексей меня не предавал, - тут же ответила Милана и гордо выпрямилась.
Такая новость заставила графа на какое-то время застыть и молчать. Вздернув бровью и себя успокоив чем-то в глубоких мыслях, он все-таки продолжил:
-Я не предполагал, что выбор Вашей тетушки ляжет на меня... Она знала моего дядю. Он тоже служил в канцелярии, и помог ей получить состояние Вашего отца... Наверное это сыграло свою роль...
-Мне все равно, - покачала головой Милана.
-Я не буду обещать золотых гор, но если бы Вы не стали мне дороги, я бы не согласился просить Вашей руки, - все нежнее стал говорить граф. - И я обещаю, если Вы согласитесь, я сделаю все, что смогу, чтобы Алексею стало легче там, а князя Тихонова отпустили раньше. Вернуть Алексея я не смогу... Лишь облегчить его участь...
-Вы должны знать, граф, - хотела что-то сказать Милана, но он ее прервал:
Павел Петрович...
-Павел Петрович, - повторила Милана, и ее душа задрожала в предчувствии нежеланного. - Я буду всегда любить Алексея.
-Ради Бога, я не смею Вас заставлять любить другого, - все равно говорил он нежно.
-Это не все, - сглотнула Милана.- Я ношу под сердцем нашего с ним ребенка.
Была ли для графа Краусе эта новость, как гром среди ясного неба — не известно. Но молчание длилось некоторое время.
Милана оставалась стоять к нему спиной. Она оставалась неподвижной и прислушивалась к каждому шороху. Граф вздохнул глубоко. Под конец его вздоха послышалась легкая ухмылка, и он прокашлялся.
-Я дам ребенку все, что требуется... Имя, титул. Он будет учиться в лучших заведениях, - сказал наконец-то он, что привело Милану в ужас, и она застыла на месте от страха за будущее.
-Подумайте, - сказал в заключении граф и было слышно, что он вышел из ее комнаты.
Милана не двигалась с места и тогда. Время шло. Она противилась и боролась внутри себя с требованиями жизни. Понимая, что судьба заставляет ее действовать против воли, она задрожала и вновь пала в рыданиях в свою холодную постель.
Слушая страдания подруги, длившиеся теперь изо дня в день, Ирина не знала, каким словом поддержать. Покачивая ее в своих объятиях, она молчала и сдерживала свои, упрямо напрашивающиеся слезы. И как она была рада, когда снова наступил день навестить своего жениха в Петропавловской крепости!
Снова провели ее по ужасающему коридору и пропустили снова в сырую камеру. Дмитрий полулежал на кровати, облокотившись на подушку, из которой торчали сухие соломины. Его уставшие глаза пялились в полумрак, которым камера мучила и давила, изводя в одиночестве и бездействии.