Ренсинк Татьяна
***
Сладко спит, мой сынок.
Сон так тих и глубок,
Нет в нем страха и нет тревог.
И надежды полна
Моя в болях душа:
Все ж хорошей ему будет судьба.
Скоро ты подрастешь,
Познаешь мир и поймешь,
Что есть правда и есть ложь.
Будешь биться и ты,
Будут плакать мечты,
Но и счастья добьешься ты.
Пронесется, как день,
Моя жизнь, но поверь,
Для тебя не закроется дверь.
Краше всех, лучше всех,
Моя гордость на век,
Ты - самый мой дорогой человек.
Наконец-то, вернувшись с супругом из имения Бенкендорфа, Милана первым делом помчалась к сыну. Она бросилась его обнимать, целовать, закружилась с ним в нежных материнских объятиях, нашептывая о своей тоске без него и безмерной любви.
Радости не было предела, что снова все дни она посвятит лишь сыну. Только судьба все равно решала за нее, как и желание воспользоваться советом жены Бенкендорфа — обратиться лично к государю со своими прошениями.
Но пока, первый день был посвящен лишь малышу, с которым Милана еще долгое время разгуливала по дому.
Пробуждая душу вновь к тревогам, приблизился скоро вечер и позвал вернуться в детскую спаленку. Милана, как обычно, снова закрылась от всех и стала сама укладывать сына спать. Будучи заботливой матерью, она с его рождения привыкла ходить за ним сама, оставляя его лишь только тогда, когда он уже глубоко спал в своей колыбели.
Покачивая колыбель, Милана ласково улыбалась, и Алешенька, зная уже, что мама сейчас начнет петь ему колыбельную, тихонько слушал. И Милана ему пела с радостными слезами на глазах одну и ту же колыбельную...
Это была колыбельная Александра Семеновича Шишкова — министра народного просвещения. Он написал ее еще в 1783 году, и с тех пор она была очень популярна. Узнав о том, что он был членом Верховного суда над декабристами и выступал за смягчение наказаний, которое никто не принял во внимание, Милана не перестала петь эту колыбельную, хотя в свете, как и ее супруг, выступали против мятежников.
Не перестала она ее петь и тогда, когда узнала, что Шишков в последствии стал выступать против сочинений, в которых были какие-нибудь противостояния монархиям и поддержка революций.
Оставляя свое мнение обо всем только себе, Милана никого старалась ни поддерживать, ни осуждать, полагая, что во всем есть свои плюсы и минусы, и, что бы ни случилось, какой бы устрой ни одержал победу, люди все равно разделятся на «за и против».
В ее этом убеждении чувствовалось воспитание Николая Сергеевича Нагимова, который всю жизнь держался при своем мнении, стараясь и детей убедить в подобном, что и оказало влияние на их судьбы...
И Милана пела, душа ее порхала от любви к сыну, к родным людям да родным краям, которым желала лишь больше добра и мира:
На дворе овечка спит,
Хорошохонько лежит,
Баю-баюшки-баю.
Не упрямится она,
Но послушна и смирна,
Баю-баюшки-баю.
Не сердита, не лиха,
Но спокойна и тиха,
Баю-баюшки-баю.
Щиплет ходючи траву
На зеленом на лугу,
Баю-баюшки-баю.
Весела почти всегда,
И не плачет никогда,
Баю-баюшки-баю.
Ласки к ней отменной в знак,
Гладит ту овечку всяк,
Баю-баюшки-баю.
Так и ты, моя душа,
Будь умна и хороша,
Баю-баюшки-баю,
Если хочешь, чтоб любя
Все лелеяли тебя,
Баю-баюшки-баю.
Сын уснул и будто был еще более спокоен. Милана осторожно прекратила качать его колыбель и глубоко вздохнула, как к ней крадучись вошла горничная с доложением:
-Барыня, гости там к Вам... Уже несколько дней ходят, ждут встречи с Вами... В гостиной они...
Милана тут же отправилась в гостиную, надеясь на встречу с Ириной, с которой вот-вот должна была увидеться, как договаривалась до отъезда из Петербурга.
Но это была не она. В гостиной стояли в тревожных шепотах друг к другу прибывшие Александр и Анастасия.
-Вы?... Как же, - растерянно вымолвила Милана.
Она не ожидала, что они, скрывающиеся все это время, чтобы Александра не словили и не приставили к суду, как остальных участников восстания от 14 декабря 1825 года, вдруг осмелятся вернуться в Петербург.
-Добрый вечер, Милана Александровна, - в приветствие поцеловал Александр ее руку. - Мы вернулись, да, - встал он вновь рядом с Анастасией.