— Знаешь, дорогая, всем было бы намного легче, если бы ты действительно меня ненавидела, — Китнисс упустила из виду момент, когда между ними осталось не больше восьми дюймов, — и я даже допускаю, что твой мозг искренне считает, что так оно и есть. Но, — Хеймитч отчасти театральным жестом поднял указательный палец вверх, — тупая болезнь решила иначе, и нам надо как-то с этим мириться.
Находиться так близко к нему было по меньшей мере неудобно, и Китнисс как можно более незаметно отступила на полшага назад… и ещё раз, и ещё — пока не упёрлась спиной в стену. Косвенно она отметила, что вернулась её аритмия, затрудняя дыхательный процесс, но впервые ей показалось, что в том нет вины ханахаки.
Её язык будто прилип к нёбу, а моральные силы на ответы и комментарии словно испарились, так что Китнисс могла только молча внимать ему.
— Для сохранения твоей жизни и здоровья я на самом деле готов сделать всё что угодно, — продолжал Хеймитч, — готов произнести слова любви на любом из существующих языков, на постоянной основе быть рядом с тобой. Проблема в том, что это будет неискренне. Я определённо не равнодушен к тебе и к твоей судьбе, но не так, как нужно для твоего выздоровления.
У неё точно помутился разум — ничем иным Китнисс не могла объяснить тот факт, что она не воспрепятствовала рвущимся из неё словам:
— Тогда помоги мне: останься со мной. В твоём присутствии меня перестаёт душить кашель, и боль отступает.
Ответом послужила тишина, подстегнувшая Китнисс вновь начать говорить. Но в данный момент она опасалась пересекаться взглядом с Хеймитчем — слишком памятным было его умение считывать её, — поэтому глаза Китнисс были устремлены в пол.
— Можно будет отменить операцию, и никому ничего не нужно будет объяснять, — с каждым словом уверенность Китнисс истаивала, но голос ей удавалось заставить звучать, не стихая. — И я не потеряю возможность чувствовать.
При отсутствующих других звуках Китнисс практически могла слышать ритм своего сердца за секунды, воспринимаемые ею сортом бесконечности. Самой себе она напоминала тонкую, но прочную нить, яро сопротивляющуюся разрывающим её эмоциям.
— Звучит как план, солнышко, — наконец отозвался Хеймитч, опуская руку ей на плечо.
В тот миг Китнисс поняла, что снова может дышать.
***
Несмотря на то что медики говорили о поражении её лёгких, Китнисс отменила операцию, что отнюдь не порадовало её врача. Он предупредил её, что в случае внезапного ухудшения здоровья операция будет проведена уже без её согласия — Панем не мог позволить потерять Сойку-Пересмешницу. Президенту Койн оставалось довольствоваться ложной информацией о болезни Китнисс: по свежесфабрикованной врачебной версии, мисс Эвердин болела бронхитом.
После того, как она приняла настойчивое предложение руководства Дистрикта-13 по участию в революции, Китнисс выставила ряд условий, самым важным из которых было спасение Пита из Капитолия. И однажды, в череде её миссий, её желание исполнилось — пленённые трибуты вернулись к ним.
Наверное, было даже хорошо, что Пит больше не испытывал к ней прежней любви, — пронеслась ужасающая мысль в сознании Китнисс в один из дней. В самом деле, что она теперь могла дать ему? Болезнь лишила её шанса попробовать полюбить его, а с новым мировоззрением Питу даже не должно быть больно от её безразличия. Всё-таки за последнее время Китнисс как никто научилась ценить отсутствие боли.
Жаль, что с Гейлом ей не было так же просто, но пока ей с огромной удачей удавалось избегать вопросов касательно постоянного нахождения Хеймитча рядом с ней. Для всех он слишком хорошо выполнял свои обязанности ментора, которые на деле уже давно закончились.