Но шли годы, Цви вырос, волосы его начали седеть. А Шай так и осталась юной, и ничто, казалось, не могло ее затронуть, — ни время, ни война, ни гонения. Цви знал ее и не знал, но всегда оставался рядом.
— Я хотел просить тебя, — проговорил он, пытаясь разгадать ее взгляд. — Может быть, все же решишь, что можно уйти...
— Все уже решено. — Шай наклонилась и сжала его ладонь обеими руками. Цви слышал в ее голосе улыбку, и улыбка эта заставляла забыть о страхе. — Ты знаешь, кто я, Цви. Знаешь, сколь длинна моя жизнь. Если Господь наконец решил призвать меня к себе, я пойду к нему с радостным сердцем.
— Если нам суждено погибнуть завтра.., — начал Цви, но Шай прижала палец к его губам, остановила слова.
— Не говори так, Цви, — сказала она еле слышно. — Когда Господь призовет тебя, ты пойдешь к нему. Но не сейчас. Твое дело еще не закончено.
Цви кивнул, опустил глаза. Все возражения истаяли, как дым.
— Дай мне немного своей крови, брат, — попросила Шай. Ветер уносил ее слова. — Чтобы я достойно встретила то, что ждет меня завтра.
Цви протянул руку, запястьем вверх, и Шай склонилась навстречу. Боль обожгла, но вслед за ней по телу разлилось опьянение, какого не бывает даже от самого крепкого вина: радость, струящаяся от сердца, искры благодати...
Шай выпрямилась, и Цви глубокого вздохнул. Голова кружилась, звезды плыли в небе, и на душе было легко и пусто.
— Благодарю тебя, брат, — прошептала Шай. — Теперь оставь меня.
Шай закрыла глаза. Солнечный огонь наполнял ее, такой же ясный и чистый, как всегда. Моя последняя кровь. Мысли скользили, едва касаясь сознания. Так хотелось неподвижно сидеть здесь до самого утра, слушая ветер, голоса птиц и лай собак вдалеке, в городе. Но сейчас время для молитвы и потому следует молиться.
Я не могу молиться. С тех пор, как ты обратил меня, слова молитв теряют смысл, едва я произношу их, и даже мысленно я не могу говорить с Господом.
И поэтому я говорю с тобой.
Ты далеко и не слышишь меня, а Господь слышит меня всегда, но все же я говорю с тобой.
Сначала, когда ты только превратил меня в экимму, я считала себя оскверненной. Потом считала себя избранной и, пока мы бродили по дорогам страны, в моем сердце была лишь радость. Но когда прошли сотни лет, и ты уже не был моим господином,тоска закралась в мою душу, а ты не знал об этом, потому что я не говорила тебе. Я страдала, что не могу приблизиться к Храму, не могу приблизиться к Господу, и даже обратиться к нему у меня нет сил. Но потом я вошла в дом общины, и братья и сестры поведали мне слова истинного машиаха, и я поняла.
Поняла я, что думаю я о Господе или нет, говорю с ним или нет, — он знает и любит меня. И от этого на душе моей покой и радость, какой я не ведала прежде.
А если бы я не стала экимму, разве прошла бы путь от родительского дома до дома общины?
Я хотела бы увидеть тебя еще раз, но знаю, что не суждено.
Пусть счастье всегда будет с тобой, Лабарту.